Город и звезды [сборник] - Артур Кларк

Садлер смотрел на старого астронома с нескрываемым восхищением. Сам он чувствовал себя гораздо лучше — наконец-то удалось справиться с застарелым комплексом неполноценности. Вряд ли нашелся бы гениальный сыщик, способный поймать Молтона за руку, — во всяком случае, пока тот ограничивал свою деятельность пределами Обсерватории. Так что вся вина лежит на контрразведчиках из Сентрал-Сити и «Проекта Тор», которые не сумели обнаружить — и перекрыть — утечку информации.

Однако Садлер хотел и никак не решался задать еще один вопрос. Вопрос, собственно говоря, никаким боком его не касавшийся. Как именно передавалась информация — перестало быть тайной, но вот почему…

Ответы тут могли быть самые разные. Вся прошлая история наглядно свидетельствовала, что люда, подобные Мол- тону, не становятся шпионами ради денег, или власти, или по иным, столь же тривиальным причинам. Не подлежало никаким сомнениям, что ступил он на этот путь под влиянием сильного эмоционального побуждения и следовал ему с глубокой внутренней уверенностью в собственной правоте. Была, конечно же, и некая логика, подсказавшая профессору, что необходимо поддержать Федерацию против Земли, но в случаях, подобных этому, одной логикой не обойдешься.

Ну что ж, пусть этот секрет так и остается секретом.

Судя по всему, Молтон прочитал мысли Садлера; поднявшись из-за стола, он подошел к большому книжному шкафу и отодвинул в сторону деревянную панель.

— Как-то, — сказал он, не оборачиваясь, — я натолкнулся на одну цитату, доставившую мне большое утешение. Не знаю уж, следует считать эта слова циничными или нет, но в них много правды. Принадлежат они Талейрану, французскому политику, жившему лет четыреста назад. И сказал он следующее: «Что можно считать предательством? Это полностью зависит от даты». Попробуйте задуматься над этим, мистер Садлер.

Молтон вернулся к столу с двумя рюмками и объемистым графином.

— Мое хобби, — сообщил он Садлеру — Гесперское, урожай прошлого года. Французы, конечно же, смеются, но я считаю, что оно не уступит ни одному земному сорту вина.

Их рюмки соприкоснулись.

— За мир между планетами, — провозгласил Молтон. — И пусть ни одному человеку не придется больше заниматься тем, чем занимались мы тридцать лет назад.

Перед пейзажем, удаленным от них в пространстве на четыреста тысяч километров, а во времени — на два столетия, шпион и сыщик кивнули друг другу, улыбнулись и выпили. Каждого из них переполняли воспоминания, но теперь в этих воспоминаниях не было ни капли горечи. Больше говорить было не о чем, для них эта история закончилась.

Молтон проводил своего гостя по коридору мимо тихо плещущего фонтана и указал ему дорожку, бегущую к пересадочному залу. На обратном пути он задержался около клумбы и чуть не был сбит с ног толпой хохочущих детей, со всех ног мчавшихся в направлении игровой площадки девятого сектора. На какое-то время коридор заполнился их веселым криком, и затем дети исчезли, словно неожиданный порыв ветра, и снова стало тихо.

Глядя, как они уносятся навстречу своему яркому, беззаботному будущему, профессор Молтон улыбнулся — он тоже внес свой вклад в создание этого будущего. Он имел много оснований гордиться прожитой жизнью, но самым важным было, наверное, именно это. Никогда впредь, ни в какие представимые разумом времена род человеческий не разделится, не восстанет сам против себя. Потому что где-то там, вверху, над крышами Сентрал-Сити, неисчерпаемые богатства Луны широкими потоками текли ко всем планетам, которые человечество превращало в части огромного своего дома.

ГОРОД И ЗВЕЗДЫ

Сверкающей драгоценностью лежал этот город на груди пустыни. Когда-то он знавал перемены, снова и снова перестраивался, однако теперь Время обходило его стороной. Над пустыней ночь и день быстролетно сменяли друг друга, но улицы Диаспара не ведали тьмы — они постоянно были озарены полднем. И пусть долгие зимние ночи припорашивали пустыню инеем — это вымерзала последняя влага, еще остающаяся в разреженном воздухе Земли, — город не ведал ни жары, ни холода. Он не соприкасался с внешним миром: он сам был вселенная, замкнутая в себе самой.

Человек издавна строил города, но никогда прежде он не создавал такого, как этот. Множество из возведенных им людских муравейников просуществовали несколько столетий, а некоторые жили и целыми тысячелетиями, прежде чем Время унесло с собой их имена. И только Диаспар бросил вызов самой Вечности, обороняя себя и все, чему дал он приют, от медленного натиска веков, от разрушительности тления и распада.

С той поры, как был выстроен этот город, земные океаны высохли и пески пустыни замели планету. Ветром и дождями были размолоты в пыль последние горы, а Земля оказалась слишком утомлена, чтобы извергнуть из своих недр новые. Городу не было до этого ровно никакого дела; планета могла рассыпаться в прах, но Диаспар все так же защищал бы детей своих создателей, бережно унося их и все принадлежащие им сокровища по реке Времени.

Они многое позабыли, но не понимали этого. Ко всему, что было вокруг них, они приноровились столь же превосходно, сколь и окружающее — к ним, ибо их и проектировали как единое целое. То, что находилось за стенами города, ничуть их не интересовало: эта область бытия была вычеркнута из их сознания. Диаспар — вот все, что существовало для них, все, что им требовалось, все, что они могли себе вообразить. Для них ровным счетом ничего не значило, что когда-то Человеку были подвластны звезды.

И все же время от времени древние мифы оживали, чтобы преследовать воображение жителей этого города, и людей пробирал озноб, когда они припоминали легенды о временах Галактической Империи, — Диаспар был тогда юн и пополнял свои жизненные силы тесным общением с мирами множества солнц. Горожане вовсе не стремились возвратить минувшее — им было так славно в их вечной осени… Свершения Галактической Империи принадлежали прошлому и могли там и оставаться, поскольку всем памятно было, как именно встретила Империя свой конец, а при мысли о Пришельцах холод самого Космоса начинал сочиться в их кости.

И, стряхнув наваждение, они снова погружались в жизнь и теплоту родного города, в долгий золотой век, начало которого уже затерялось во времени, а конец отстоял на еще более невообразимый срок. Многие поколения мечтали об этом веке, но достигли его лишь они…

Так и существовали они в своем неменяющемся городе, ходили по его улицам, и улицы эти каким-то чудесным образом не знали перемен, хотя в небытие уже ушло более миллиарда лет.